Виктор Астафьев

Кавказец

Магомед-Оглы умирал. Он лежал на прогнутой койке в углу, и глаза его стекленели в палатных сумерках. Он не стонал и ничего не просил. Умирал молча. Каждое утро к его койке ковылял единственный ходячий в палате человек, солдат Банников, и сообщал:

— Живой еще.

— Живой?! — удивлялись раненые. — Вот это корень! Упрямый так упрямый.

В разговор включалась вся палата.

— И умирает через упрямство. Кровь чужую в себя не допускает.

— По ихней вере это не положено. Узнают в ауле, что кровь иноверную влили, все одно угробят.

— А ты откуда знаешь?

— А вот знаю.

— Гляди, какой пережиток! Умри, но не колебайся.

— И что у них там, с сознательностью ничего не сдвинулось, что ли? Неужто не поймут селяне его? На войне человек в крайность попал, в конце концов можно и не говорить ничего. Кровь-то у всех красная.

— Ну, будя трепаться, — покрикивал, как старший, на товарищей по палате солдат Банников, хотя лежали здесь сержанты, ефрейторы и даже старшина. — Человеку и без того тошно, а вы? — и спрашивал Магомеда-Оглы, показывая на еду, стоявшую возле кровати на табуретке:

— Поешь чего-нито?

Магомед-Оглы поворачивал черную голову на белой подушке из стороны в сторону и закрывал на секунду глаза. Это означало — нет.

— Ах ты, горюн, горюн, — сочувственно говорил Банников и принимался делить паек Магомеда-Оглы поровну между лежавшими в палате ранеными.

Поначалу бойцы стеснялись брать еду, но потом решили, уж чем ее отдавать, так лучше самим съесть, глядишь, скорее кто-нибудь поправится.

Как-то ночью Магомед-Оглы первый раз застонал. Банников уже спал и ничего не слышал. Старшина Сусекин взял костыль и ткнул им в Банникова:

— Трофим!

— А? — Банников вскочил и завертел головой, как филин. — Чего ты, старшина?

— Отходит, видно, кавказец-то.

Банников метнулся в угол, взмахнув халатом, как нелепая птица хвостом. С тумбочки упало и разбилось зеркальце.

— К покойнику, — вздохнул кто-то в темноте. — Может, дежурную сестру позвать?

— Погодь, что Банников скажет.

Оказалось, стон Магомеда-Оглы уловили все, а можно было подумать, будто раненые спали. Это было время, когда обитатели палаты сумерничали. Лежа под вытертым байковым одеялом, каждый думал о своем, коротая в душной госпитальной тишине час грустного покоя перед сном.

— Ну что там? — приподнялся и забелел в темноте один из раненых.

— Кажись, спит, — чуть слышно отозвался Банников. — Это он во сне застонал. Так-то он сдюжил бы. Кремень-мужик!

— Они, кавказцы, такие, — подхватил сосед старшины, явно набивающийся на разговор и уже готовый что-то поведать по такому случаю, но старшина Сусекин пресек эту попытку:

— Ша, ребята, пусть спит. А ты, Банников, уж посиди возле кавказца, дело такое. Он, как-никак, все же не в родной стороне.

— Да ладно агитировать-то, — буркнул Банников.

Стихло все в палате. Сосед старшины, не получив возможности поболтать, попытался было добыть огня кресалом и закурить. Сусекин молча вырвал у него изо рта цигарку и кинул ее в плевательницу. Сосед обиженно посопел носом и вскоре уснул.

Уснули и остальные бойцы. А Банников сидел на табуретке и клевал. Перед ним на белой подушке чернел бородатый, взлохмаченный Магомед-Оглы. Сколько было ему лет, никто не знал. В палате всегда знали, кто куда и как ранен, а вот сколько кому годов, не знали. Магомед-Оглы был ранен осколком бомбы в бок. Он потерял много крови и ему в первый же день назначили вливание.

— Нэт! — решительно сказал Магомед-Оглы и прогнал сестру.

Тогда пришла Агния Васильевна, главный врач госпиталя, и сказала, что если он откажется от переливания крови, она не ручается за исход лечения. Магомед-Оглы долго молчал, потом губы его дрогнули, и он выдавил:

— Нэт!

Агния Васильевна повернулась и ушла. И теперь каждый день при обходе, завидев ее, Магомед-Оглы виновато закрывал глаза и послушно делал все, что она велела, даже сам оголялся ниже пояса, как все прочие, но не соглашался принять чужую кровь.

Однажды Агния Васильевна пришла одна, села возле Магомеда-Оглы, взяла его руку, привычно сосчитала пульс и сказала:

— Голубчик, нельзя же так упрямиться. Ведь ты умрешь.

Магомед-Оглы долго смотрел на эту вечно занятую докторшу с усталым лицом, с седыми волосами и черными, как у кавказских девушек, бровями. Что-то близкое было в ее русском обличье с чуть приплюснутым носом ему, кавказцу, что-то тянуло его к ней и хотелось довериться вот этой пожилой женщине, как матери. Но он через силу произнес:

— Нэ магу… Пажалста, прастите.

Магомеду-Оглы нужно было делать операцию, но при той потере крови, какая была у него, операция не могла состояться.

Агния Васильевна принялась выхаживать больного. Она назначала ему процедуры, новейшие лекарства, сама появлялась в палате раза по три на день. Но ничего не помогало. Магомед-Оглы умирал…

— Батюшки-светы! Каких только людей на свете нет, — прошептал Банников, зевая, и обнаружил, что в упор на него смотрят два огромных глаза, светящихся в лунном свете зеленоватым, почти неподвижным огнем. Банников отшатнулся и уронил грелку с водой. Она шлепнулась, как рыбина, на пол, Банников прижал ее ногой, ровно боялся, что она брыкнется.

— Трафим! — услышал он слабый голос Магомеда-Оглы, — Трафим.

— А? Чего? — изумился Банников. Изумился потому, что кавказец заговорил, что кавказец знал его, Банникова, имя.

— Трафим, иди, пажалста, спать, — попросил Магомед-Оглы. — Пажалста…

— Да нет, чего же, посижу, — ерзнул на табуретке Банников. — Не тяжело, высплюсь еще. Только и работы — есть да спать. А тебе полегчало, что ль?

Магомед-Оглы не ответил, и Банников некоторое время раздумывал, разговаривать ему еще с ним или не следует. Решил, что не следует, молчком дотронулся до лба кавказца и покачал головой:

— Ну и жар у тебя. Лоб-то прямо что кирпич каленый. Подумав еще, Банников сходил к своей койке, взял полотенце и вылил на него полграфина воды. Полотенце, намоченное водой, — это было, с точки зрения Банникова, наипервейшее средство от всех болезней: с похмелья ли, с простуды ли, — всегда поможет. Почувствовав, как вздрогнул и обмяк от холодного компресса пылающий Магомед-Оглы, Банников тихо заговорил:

— Слышь, Магомедка, не супротивничай! Слышь, не ерепенься, впусти в себя кровь. Твоя-то кровь ведь вместе с нашей на одну землю пролилась.

— Нэ магу, Трафим, — почти стоном откликнулся Магомед-Оглы и облизал губы. — Прасти, пажалста.

— Да чего прощать-то? Прости да прости. Вишь, как родители тебя к почтенью приучили. Хорошо это. А вот что огражденье в твоей башке из проволоки устроили, это, как хошь, никуда не годится. Никуда, брат, обижайся, не обижайся. Тебе сколько лет-то?

— Двадцать первый вчера пошел, — прошептал Магомед-Оглы и, подышав, добавил: — Дома вина пьют мое здаровье.

При упоминании о вине Банников сглотнул слюну и мечтательно выдохнул:

— Э-эх, хорошо, именины-то! Подарки, вино, когда я на почте служил ямщиком, — и тут же спохватился: — Да, брат, там за твое здоровье вино пьют, а здоровье-то у тебя — табак.

Утром Банников, ничего не говоря, уплел свою еду, потом весь завтрак Магомеда-Оглы и еще добавки попросил. Добавки ему не дали.

Раненые в палате решили, что еду без дележа Банников употребил как вознагражденье за ночное дежурство. Но он и на другой день, и на третий поступил так же, и тогда старшина Сусекин сокрушенно покачал головой:

— Не знал, что ты такой крохобор и злыдень!

Банников сник, залез под одеяло, долго ворочался, но вечером снова ел за двоих. А на следующий день, как только пришла Агния Васильевна, Банников стянул с себя рубаху и сказал:

— Тычьте!

На койках начали приподниматься раненые.

— Чего?

— Иглу, говорю, тычьте! — шевельнул нетерпеливо плечом Банников.